Я вернусь, мама

Я ВЕРНУСЬ, МАМА.

Ксения Петровна опять не спала всю ночь. Она то и дело вставала с постели и подходила к окну. Отодвинув занавеску, подолгу вглядывалась в темноту.

За окном кружила вьюга, металась в дикой злобе по переулкам, вздымала вверх огромные сугробы, разлегшиеся тут и там на окоченевшей земле, с необычайной легкостью перемещала их с места на место. Протяжно, с надрывом, подвывал ветер, путаясь в могучих кронах вековых сосен. На сердце у Ксении Петровны было тревожно и неспокойно.

«Холодная нынче выдалась зима, пожалуй, с самого рождения Максимки такой стужи не было», -подумала она, отходя от окна. Что бы ни делала Ксения Петровна, чем бы ни занималась, она постоянно думала о сыне.

Вот и сейчас, мучаясь бессонницей, вспомнила, как двадцать лет назад, точно в такую же вьюжную и морозную ночь рожала в районной больнице Максимку. За окнами так же стыли сосны и березы, разбушевавшийся не на шутку ветер вздымал снежную пыль до темного, без единой звездочки неба. Среди этой страшной круговерти, царящей вокруг больницы, Ксения вдруг отчетливо услышала крик сына. Его тоненький голосок сразу же заглушил свист и вой опостылевшей вьюги, и все остальные звуки, которые доселе тревожили молодую роженицу, и она с наслаждением и необычайным чувством радости и счастья вслушивалась в плач своего долгожданного Максимки.

Пожилая акушерка, принимавшая роды, устало вздохнула, поднесла розовый комочек к лицу Ксении: «Глянь-ка, мамочка, какой крепенький мальчонка у тебя уродился, в какую непогоду на свет пришел, вот ночку-то выбрал, видать, судьба у него такая же мятежная да вьюжная будет…»

Ошиблась, старая, не угадала. Двадцать лет Максиму Дееву исполнилось, а Господь его хранит.

Вырос мальчишка без отца, ушел его папаня от Ксении, когда она Максимку под сердцем носила. Разошлись по-хорошему, без скандалов. В свое оправдание муженек Ксюшин только и сказал, что, дескать, такова жизнь, встретил настоящую любовь. Ушел, и как в воду канул. Слыхала Ксения от знакомых, что укатил он куда-то на Север со своей новой супружницей. Да и Бог с ним. Ксения и без его помощи Максимку подняла. Вырастила такого парня, что людям не стыдно в глаза посмотреть. В школе, правда, отличником не был, учился так себе, но мать не огорчал. Не приходилось Ксении Петровне выслушивать упреки от учителей. С раннего детства в Максимке словно стержень какой сидел, знал парнишка, что можно себе позволить, а чего нельзя. Мальчишки тянулись к нему, доверяли, потому что старался Максим быть во всем и со всеми справедливым. Все споры-раздоры между ребятами разрешал честь по чести. А уж если слово кому давал, то обязательно обещание выполнял. Любое дело до конца доводил, хоть расшибись, а Максимка своего, бывало, добьется.

Соседка, баба Нюра, души в нем не чаяла. Максим ей и воды ей из колодца натаскает, и картошку по осени поможет выкопать. Знает он, что некому больше это сделать, потому как нет на всем белом свете у бабки Нюры никого. Любит старуха Максимку, как родного внучка. Вся его жизнь с самого рождения прошла у бабки на глазах. Вместе с Ксенией в первый класс его собирали, а потом и на выпускной вечер наряжали. Баба Нюра все налюбоваться на Максимку не могла: высокий, красивый, в новеньком костюме, в белой рубашке с галстуком, в лаковых туфлях, ну не парень, а загляденье. Старуха восхищенно вздыхала, кружила около Максима, посмеивалась: «Ну, паря, нонче все девки на вечере твои будут, где уж им устоять перед таким кавалером…»

Максим смущался, топтался у трюмо и, поглядывая на себя в зеркало, говорил: «Баб Нюр, ты вечно как скажешь, так скажешь…Что я, для девчонок, что ли, костюм новый надел, это так положено». А как танцевал Максим на вечере! Ксения Петровна удивлялась, глядя на сына, она и не знала, что он может так отплясывать. Всегда спокойный и уравновешенный, он безудержно веселился, заражая своим настроением одноклассников и друзей.

После окончания школы Максим Деев поступил в Белоярский политехнический колледж. Учился он старательно и с охотой. И все было хорошо, да только пришло время идти на службу в армию…

Ксения Петровна тяжело вздохнула, воспоминания наплывали, бередя душу. Она снова подошла к кровати, легла, укрывшись одеялом, попыталась уснуть, но тщетно. Вспомнила вдруг, как провожали Максима на воинскую службу. В Заречный, вопреки всем прогнозам, нагрянула ранняя весна. Улицы тонули в белом кружеве цветущих яблонь и груш. Еле уловимый аромат нежных лепестков смешивался с чудным запахом первых зеленых листочков и робко пробивавшейся сквозь толщу земли травы. Восторженно, на разные голоса, пели птицы, приветствуя солнце и тепло. Только не было радости на душе у Ксении Петровны. Вечная боль материнского сердца за чадо свое любимое, кто и чем измерит тебя?

Максим на прощанье все успокаивал мать, все шептал ей: «Я вернусь, мама, я вернусь…» А у Ксении Петровны внутри, в груди, такая засела боль, что ни продыхнуть, ни слова вымолвить, плакала только да глядела на сына.

Ах, кабы знать тогда, наперед, какая горькая да страшная доля выпадет ее Максимке, солдатская доля. Что в мирное для Родины время вдруг объявится в России эта проклятущая война. Словно язва или проказа какая, присосется она к телу России-матушки, и пустит глубокие корни, и кровоточащей раной будет донимать, ныть и болеть изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. И ничего сразу не поймешь и не разберешь, вроде, вроде мир и покой на дворе, а все везут и везут из Чечни цинковые гробы по всей России, и нет им счета, как нет конца этой самой войне…

Максим Деев от армии не отлынивал, у него и в мыслях такого не было. Он всегда считал, что мужчина с рождения защитник. И сам за себя постоять должен, и за семью свою, и за Родину, если придется. Вот ему, Максиму Дееву, и пришлось.

Поначалу он в учебной части три месяца отслужил. Научили там молоденьких новобранцев воинской дисциплине, строевую подготовку ребятки прошли, исправно овладели всеми видами боевого оружия. А потом отправили их прямиком в Чечню, на войну.

И настал день, когда Ксения Петровна получила первое письмо, написанное сыном из так называемой «горячей точки». Как надеялась она, что не доведется ее Максимке попасть в это пекло. Только все надежды ее зазря были. Читала письмо, а у самой сердце кровью обливалось, ну какой из ее сына воин? Он и ружья-то в руках в жизни не держал, да и жизни-то самой не видел! Какие только мысли да думы не лезли в голову Ксении Петровны. Можно было бы, она бы в один миг собралась и рванула бы к Максимке на войну. Да понимала, что нельзя этого делать.

Так и жила от письма до письма, без конца заглядывая в почтовый ящик. Жила в постоянном ожидании и напряжении. Получит весточку от сына, успокоится на время, жив-здоров Максимка, и слава Богу. Читала все письма бабе Нюре, чтоб старая попусту не переживала, успокаивала старушку, мол, служит Максимка, по его словам, в тихом месте, где почти не стреляют, а если и шум какой поднимется, то это так, изредка когда. Баба Нюра выслушивала все новости о Максимке внимательно, крестилась, прося у Господа здравия рабу божьему Максиму. А в конце каждого письма Деев делал приписку: «Я вернусь, мама…» Это уже у Максима с матерью как пароль был, если в письме эти три слова есть, значит, все у него хорошо.

Не мог Максим написать матери всей правды о своей службе, потому что была та правда жуткой да жестокой. Сколько боли и крови, дикого ужаса и страшных смертей повидал Максим Деев за полтора года в Чечне, не приведи Господи никому за целую жизнь увидеть.

Как описать чувство страха, сковывающее тебя по рукам и ногам, парализующее с головы и до пят, когда попадаешь в свой первый в жизни бой. Не тот, понарошку, который разыгрывали с мальчишками во дворе, поделившись на «наших» и «не наших». А настоящий бой, со свистом пуль и взрывами гранат, с опрокинувшимся почерневшим небом и вздыбленной горящей землей. Бой, в котором враг беспощаден и жесток. Где если не убьешь ты, то убьют тебя, где стонут и воют от боли, где умирают, уходя навсегда.

И только белоголовые горы, похожие на важных седых аксакалов, молчаливо и безразлично взирают на все происходящее. Как иногда Максиму хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть больше никогда этих равнодушных гор, разрушенных селений и сброшенных на обочину, обгоревших и искореженных машин.

Разве мог он написать матери о том, как в конце многодневного изнуряющего рейда по горам их группа вдруг напоролась на засаду. Как опустившиеся в узкое ущелье солдаты попали под перекрестный огонь из тщательно замаскированных укрытий. Как долго шел бой и бесконечно тянулся день, наполненный удушливым запахом пороха, напуганный оглушительными взрывами и бешеным треском автоматных очередей.

Командир успел сообщить по рации о бое, и с базы был тут же выслан вертолет. Но удобной площадки для посадки рядом не было, и надо было еще преодолеть в тяжелых горных условиях около двух километров, чтобы спасти раненых, вывезти мертвых и сохранить живых.

В этом страшном бою был тяжело ранен в грудь Максимкин армейский друг Саша Корнев. В вертолете ему стало совсем худо. Саша пытался что-то сказать Максиму, но так и не смог, алая кровь пузырилась у него на губах, он захлебывался и беспомощно глядел на друга огромными черными глазами. Надрывно гудел вертолет, заглушая рыдания Максима. Он плакал не тая своих слез, и они капали на побелевшую от пота и пыли гимнастерку Саши Корнева, смешивались с расплывшимися на груди кругами крови. Максим злился на себя за то, что был бессилен и ничем не мог помочь другу. Саша умер у него на руках, под шум вертолетных винтов, устремив удивленный взор куда-то высоко-высоко, будто увидел напоследок что-то необычное, поразившее его и недоступное другим, тем, кто остался жить. Только тот, кто потерял друга на войне, поймет Максима Деева. Он долго не мог прийти в себя, не мог смириться со смертью Саши. Умом понимал, что нет его больше на свете, а сердце верить в это не хотело. Всюду слышался ему голос друга, его любимое: «Держись, браток!» Казалось, что он где-то близко, рядом, стоит только обернуться Максиму, и он увидит Сашкины веселые глаза, его белозубую улыбку.

Но нет у Деева больше такого друга и никогда больше не будет. От этой мысли, от этого неумолимого «никогда» Максим с ума сходил, места себе не мог найти. Снился ему Саша Корнев почти каждую ночь: веселый, красивый, в новенькой гимнастерке. Ничего не говорил, только улыбался, прищурив глаза, и уходил, уходил в даль, таял в невесомой голубой дымке.

Настоящим человеком и надежным другом был Саша Корнев. И солдатом был хорошим. В бою не пасовал, всегда шел туда, где опаснее всего. За это ребята ценили его и уважали. Только на войне так обнажается человек, и всем становится видна его истинная суть безо всякого налета. Там никого не обманешь, не проведешь. И кумиром среди солдат бывает только тот, кто всегда впереди, всегда на линии огня.

Максим Деев за другом тянулся, не отставал, но судьба его хранила. Служба шла к концу, а у Максима ни одной царапины. Откуда ему было знать, что приберегла ему злая судьбина трудный экзамен, испытать, видно, решила, выдюжит ли солдат?

Но обо всем этом еще не ведал ни сам Максим, ни его мать…

Ксения Петровна, откинув одеяло, села на кровати. Ночь прошла, а она так и не заснула ни на минутку. Кутаясь в пуховый платок, прошла на кухню, поставила на плиту чайник. Села за стол, подумала: «Что же это со мной, на душе словно кошки скребут, уж не случилось ли что с Максимкой, что-то письма от него долго нет. Намедни бабка Нюра спрашивала, мол, что-то молчит наш солдатик, весточки о себе не дает, да и Насти-почтальонки давно на нашей улице не видать…»

Ксения Петровна заволновалась, вскочила со стула, подошла к серванту, достала деревянную резную шкатулку, в которой хранила письма сына. Взяла последнее письмо и посмотрела на штемпель, четко отпечатанный на конверте.

«Батюшки мои, уже три недели прошло, нет, где же три, почти четыре, это уж, считай, месяц, - Ксения Петровна заметалась по комнате, потом снова села на стул. – Да что же это я панику развела, письма из Чечни по полмесяца идут, может, в дороге чего…Все хорошо будет, не случится никакой беды с моим Максимушкой, вернется сыночек, а я терпения наберусь и подожду его..."

Ничто в мире не может сравниться с терпением матери, ожидающей сына с войны. Только ей дается свыше такая сила, которая помогает вынести разлуку. А уж как Ксения Петровна своего Максимку ждала, уж кого только не молила о его возвращении. В церковь по воскресеньям стала ходить. Придет, свечи всем святым поставит, помолится, и на сердце вроде спокойнее и светлее станет. А то выйдет во двор, обнимет старую березу и шепчет ей: «Березонька моя белоствольная, подруженька моя верная, спаси сыночка моего Максимушку». А береза шелестит листочками, раскачивает ветвями, будто ответ какой Ксении Петровне дает.

Или в погожий день поднимет глаза к небу, тихонечко скажет: «Солнышко мое ясное, согрей своим теплом сыночка моего в дальней стороне, освети его путь-дороженьку». А то и с землей заговорит: «Земля-матушка, спаси и сохрани сына моего, дай ему силы и крепости, огради от лихой беды».

Сама на себя удивлялась Ксения Петровна: и откуда только слова у нее слова такие брались. Иногда ловила себя на мысли, что люди добрые подумают, если когда ненароком услышат, как шепчет она свои заклинания, скажут, уж не выжила ли из ума Ксения, сына своего единственного ожидая?

Из раздумий Ксению Петровну вывел свисток закипевшего чайника. Она быстро позавтракала, прибрала постель и собралась на работу.

На дворе было тихо. Вдоль забора, выгнув крутые бока, лежали высоченные сугробы. На ветвях огромных сосен застыли пушистые шапки снега. Все вокруг было бело, будто какой-то таинственный волшебник трудился без устали всю ночь, чтобы к утру укрыть землю теплым покрывалом.

«Ну вот, понасыпало снега, теперь придется после работы дорожку к калитке расчищать», - с досадой подумала Ксения Петровна, пробираясь между сугробами. Домой на обед она в тот день спешила так, как будто гнала ее какая-то неведомая сила. А торопилась Ксения Петровна потому, что почту на их улице разносили часам к двенадцати. Издалека увидела бабу Нюру у своих ворот, прибавляя шагу, подумала: «И чего это старая дрогнет на морозе, никак почтальоншу вышла встречать… Ага, вон в руках что-то держит, наверное, письмо от Максимки». Баба Нюра, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, поджидала Ксению Петровну. Наскоро поздоровавшись, бабка протянула запыхавшейся от быстрой ходьбы соседке белый конверт.

«Ксеня, вот письмо какое-то тебе. Не от Максимки, я хоть и без очков, но вижу, что не его рукой адрес-то писан, шрифтом, вроде… Да и Настя-почтальонка сунула мне его, сказала только, что, дескать, казенное письмо, и заторопилась, дальше побежала, я и спросить-то ничего не успела у нее…»

Ксения Петровна лихорадочно рвала конверт, чувствуя, как немеют пальцы, как холодеет в груди. Наконец она вынула небольшой белый лист бумаги с ровными четко отпечатанными на нем буквами и стала вслух читать: «Сообщаем Вам, что Ваш сын, Деев Максим Алексеевич, погиб…»

Дальше еще шли какие-то слова, но Ксения Петровна уже ничего не могла разобрать. Все вокруг нее закружилось, завертелось, в глазах потемнело, и она упала, как подкошенная, на глазах растерявшейся бабы Нюры.

Очнулась от боли. Бабка нещадно терла ее щеки колючим снегом, пытаясь привести в чувство. Увидев, что соседка открыла глаза, старуха обрадовалась: «Ну, слава Богу. Ксения, милая, испугала ты меня, старую… Давай, вставай потихонечку, ох, не осилю я одна-то тебя поднять», - бабка Нюра, подхватив Ксению Петровну подмышки, пыталась подтянуть ее к скамейке у забора.

Наконец обе женщины уселись, и Ксения снова взяла в руки бумажку из конверта. Дочитав ее до конца, она застонала, заплакала, заголосила: "«Бабка Нюра, слышь, чего сообщают-то, пишут вот тут в бумаге, что Максимка погиб…» Старуха взяла из рук Ксении Петровны извещение, повертела бумажку, тихо спросила: «Да как же это так? Они че? Максимка наш никак не мог погибнуть». Баба Нюра вскочила со скамейки: «Ксень, ты погоди, не реви, я тебе че скажу. Это ошибка какая-то вышла. Так бывает. я знаю… В германскую, вон, на брата моего, Лександра, похоронка пришла, да еще под самый что ни на есть конец войны. Мать с сердцем слегла, я белугой ревела, как же: брат-то один-единый. Уж и не чаяли его живым увидеть, а он через три месяца домой пришел. Ошибка там где-то в канцелярии военной вышла… Ты груну-то, постой, милая моя, не наводи. Щас мы с тобой к военкому нашему пойдем, там все про служивых знать обязаны. А заранее чего тут мокроту разводить? Пойду боты сниму, валенки надену да полудошку свою парадную, а ты подожди меня здесь маленько…»

Через полчаса Ксения Петровна и баба Нюра уже сидели в кабинете военкома, Клюева Виктора Николаевича. Прочитав бумагу, которую молча протянула ему Ксения Петровна, военком вздохнул, встал из-за стола, подошел поближе: «Знаю я о Вашем горе, Ксения Петровна. Примите мое искреннее соболезнование, понимаю, как Вам тяжело, - Виктор Николаевич на мгновение замолчал, потом тихо продолжил. - На днях тело Вашего сына доставят в Заречный, похороним его как героя, с почестями, и помощь окажем, как полагается, сделаем все, что в наших силах…»

«Не надо мне ничего от вас, товарищ военком, Вы лучше узнайте хорошенько, не вышло ли ошибки какой, может, перепутали чего, не верю я, что Максим мой погиб», – Ксения Петровна заплакала, с мольбой в глазах взглянула на военкома. «Какая уж тут ошибка, никакой ошибки быть не может, - Клюев подошел к Ксении Петровне, положил ей руки на плечи, похлопал, успокаивая, - понимаю, какое горе в Ваш дом пришло, не знаю, как утешить Вас, но обнадеживать понапрасну тоже не хочу, не сегодня – завтра груз-200 прибудет, крепитесь, гордитесь сыном своим…»

Ксения Петровна резко поднялась со стула, вытерла слезы концом платка, громко, на весь кабинет, крикнула: «Это какой такой груз-200? Это сын мой Максим – груз-200? Да как это у Вас, товарищ Клюев, язык повернулся сына моего грузом назвать? Да как Вы смеете? Я почти два года назад вот отсюда, со двора вашего военкомата, сына своего единственного проводила, здорового, красивого, живого, а теперь груз должна получить? Это для Вас он груз, а для меня сын, сын, понимаете, кровинка родная. Верните мне живого Максимку, такого, каким я его вам отдала, я его не для войны родила и растила…»

Военком занервничал, заложив руки за спину, быстро заходил по кабинету, потом вдруг остановился, взял со стола графин с водой, налил в стакан, выпил. «Я понимаю Вас и сочувствую Вам, но и Вы меня поймите, не виноват я в гибели вашего сына и в том, что война идет в Чечне, тоже не моя вина…» «А кто виноват, скажите мне, кто виноват? – Ксения Петровна снова села на стул. – Назовите мне тех, кто эту войну затеял… Неужели есть на свете люди, кому жизни наших сынов нужны, кто наживается на том, что два мирных народа лбами столкнули, а теперь потешаются, глядя со стороны, да карманы барышами наполняют. Думаете, чеченской матери хочется сына своего хоронить? Ни одна мать на земле сыну в руки оружие не даст и убивать чужих сынов не пошлет. Я Максимку растила для радости и счастья, а война его Ксения Петровна встала и пошла к выходу из кабинета. Следом за ней, вытирая слезы, заспешила бабка Нюра.

С того дня Ксения на работу уже не ходила. Начальница оформила ей отпуск, понимая, что работница из нее теперь никудышная. Баба Нюра старалась не оставлять Ксению Петровну одну. Так и сидели две вмиг осиротевшие женщины, плакали, рассматривали альбом с Максимкиными фотографиями, а то просто молчали, но и мысли у них были тоже одинаковые, все о нем, о Максиме.

По ночам Ксения Петровна не спала, перебирала вещи сына, прижимала к лицу его рубашки, обнюхивала каждую из них, плакала: «Максимушка, сыночек мой родненький, зачем же ты, сынок, одну меня оставил, как же не уберег ты себя, сыночка мой?» Чуть не воем выла, металась из угла в угол по дому. А то сидела часами перед фотографией максима, всматривалась в родное лицо воспаленными от слез глазами. Толком не ела и не пила, пропустит в себя чуть-чуть водички или чаю да кусочек хлеба, а больше ничего протолкнуть в рот не может. Баба Нюра уже и так и этак ее уговаривала и ругать пыталась, да все без толку.

А потом настал тот черный день, когда привезли в дом Ксении Петровны цинковый гроб. Она глядела на железный ящик, накрытый трехцветным флагом, и не могла поверить в то, что внутри этого гроба лежит ее Максимка. Положила ладонь на крышку и сквозь тонкую синтетическую ткань триколора ощутила леденящий холод, идущий от гроба. Отдернула руку, села на табурет и так просидела трое суток, не поднимаясь, застыв в скорби, замерев от скорби и печали. И ни слезинки не выронила, не было больше слез у Ксении Петровны, выплакала она их, сына своего дожидаясь.

Как хоронили Максима, помнила плохо, то и дело теряла сознание, беспомощно валилась на руки врачей, которые кололи ей сердечные и успокаивающие, приводя ее в чувство. Тягостную тишину кладбища нарушил залп военного караула, отдавшего последние почести Максиму Дееву. Военком подошел к Ксении Петровне и подал ей флаг, свернутый квадратом. Она взяла его, не понимая, зачем ей этот лаг, что с ним делать?

Вскоре все, кто пришел попрощаться с Максимом и проводить солдата в последний путь, разошлись по домам. У свеженасыпанного холмика остались только Ксения Петровна да баба Нюра. Не ощущая лютого холода, не чувствуя пронизывающего ветра, они еще долго стояли у могилы и глядели на деревянный крест, на смерзшиеся комья земли и снега, на большую фотографию Максима.

Похоронив сына, Ксения Петровна, казалось, схоронила и себя. Она почернела, исхудала, превратившись за несколько дней из красивой женщины в морщинистую старушку. Ее густые каштановые волосы поседели, глаза, некогда искрившиеся радостью, потускнели, и вся она как-то сжалась в тугой напряженный комочек. Спозаранку она уходила из дома, торопилась к Максимке, подолгу сидела у могилки, разговаривая с сыном. Здесь почти каждый день находила ее баба Нюра. Вела замерзшую Ксению домой, отпаивала горячим чаем, силком заставляла поесть чего-нибудь. Так, день за днем, прошел месяц со дня похорон Максима.

Однажды утром в дом Ксении Петровны кто-то постучал. «Кто это в такую рань?» – подумала она, открывая дверь. На пороге стояла баба Нюра в наспех накинутом платке и старой фуфайке. Не поздоровавшись, она быстро прошла в комнату и, еле переводя дыхание, затараторила: «Ксеня, ты послушай-ка, какой я нонешней ночью сон видала. С вечера-то долго я не спала, а потом только глаза завела, и вижу, ну, прям, как наяву. Стою будто я на улице, у своих ворот, и подходит ко мне Максимка, ладный такой, веселый, и говорит, дескать, баба Нюра, сходи к мамке, скажи ей, чтоб не плакала обо мне, я ведь не умер, я живой… Пусть, говорит, зазря на могилку-то не ходит, нету, говорит, меня там, на кладбище-то, живой, говорит, я, живой…»

Старуха на мгновение замолчала, потом перекрестилась и заговорила вновь: «Ты, Ксюша, прости меня, старую, но я тебе скажу, что и по сей день не верю я, что Максимка наш погиб, объяснить тебе не могу, не ученая я, чтоб состояние тебе мое обсказать, как надо, а вот только сердцем чую, что жив Максимка, и все… Ты не подумай, я не потому это говорю, что сон нонче-то видала, нет…Хотя, слышь, Ксеня, опять же привиделся-то мне Максимка под пятницу, сон-то вещий должон быть… Раньше в это, ох, как верили, это ноне народ ни во что не верит…» «А ты знаешь, баба Нюра, я ведь тоже до сих пор думаю, что жив мой Максимушка… Сижу у могилки, а сердце мое молчит, как будто лежит в землице сырой не сыночек мой, а другой кто, единственное, что от Максимки моего там, на кладбище, это только имя на кресте да фотография его, - Ксения Петровна вытерла слезы со щек. – Дай Бог, чтоб сон твой сбылся, баба Нюра… А сейчас давай-ка чайку попьем с тобой…»

Три дня не ходила на кладбище Ксения Петровна, а на четвертый день не вытерпела, пошла. Когда обратно возвращалась, увидела бабу Нюру. Бежала к ней старуха навстречу, как на воздусях ее несло. Подскочила к Ксении, откуда только прыть такая у старой взялась, запыхалась, бедная, только и смогла сказать: «Вот, письмо Настя-почтальонша принесла, говорит, что от Максимки». Ксения Петровна глянула на конверт и глазам своим не поверила: адрес на нем Максимовой рукой написан. Слезы, которые, казалось, уж давным-давно все повыплакала, ручьем полились. «Ах, сынок, сынок, запоздало твое письмецо, писал, видно, матери, да залежалась твоя весточка где-то, пришла, когда тебя уж нет». Вытерла Ксения Петровна слезы, посмотрела на штемпель и застыла в изумлении. Письмо две недели назад как отправлено, а Максима месяц уж, как схоронили, это как же так получается? Аккуратно надорвала конверт и вытащила тоненький листочек в клеточку. И сердце вдруг зашлось не то от страха, не то от радости: почерк Максимкин – его буковки, ровненькие такие, одна к одной.

Читать стала вслух, чтоб и бабка слышала, может, старая-то быстрее смикитит, что к чему, сообразит вперед ее, Ксении. От волнения коротенькое письмецо раза три без остановки прочитала. Максим писал, что жив, лежит в госпитале раненый, уже месяц. Просил, чтобы мать не волновалась, что дело у него на поправку идет, а в конце письма приписка: «Я вернусь, мама»…И еще число стоит, ровно две недели, как Максимка письмо написал.

Бабка не успела и слова Ксении сказать, как та неожиданно развернулась и кинулась бежать в сторону кладбища. "Ксения, милая, куда же ты спохватилась-то, постой, растолкуй-ка мне, глупой, что к чему", - баба Нюра стояла посреди дороги растерянная, не зная, что ей теперь делать. Услышала только, как Ксения крикнула: «Иди домой, а я сейчас вернусь, только вот с могилки фотографию Максимкину заберу".

Жизнь Ксении Петровны с того момента, как получила она письмо от сына, круто изменилась, она будто заново родилась. Она еще не знала, какое ранение у Максима и долго ли он пробудет в госпитале. Самое главное, что он жив. Ах, как счастлива была Ксения Петровна, как оживилось ее лицо, как засветились радостью ее глаза, вот только волосы остались седыми. Она сразу же засобиралась в госпиталь. На работе помогли с деньгами и, оставив дом на попечение бабки Нюры, она с легким сердцем и надеждой на скорое свидание с сыном отправилась в дорогу. Провожала ее баба Нюра, напоследок подала Ксении аккуратно завязанный узелок. «Вот тут любимые Максимкины шанежки да печенюшки песочные, вчерась напекла. Скажи там ему, мол, бабка Нюра привет шлет, ждет, дескать… Ну, в обчем, сама знаешь, как надо сказать…» – баба Нюра перекрестила Ксению и еще долго стояла у края дороги, махала вслед уходящему автобусу.

Ксении Петровне всегда казалось, что Чечня далеко от Урала, а доехала она до места так быстро, как будто птицей долетела. И госпиталь сразу отыскала и с главврачом поговорила. Тяжелым был этот разговор. От врача Ксения Петровна узнала, что ее сын, Максим Деев, попал в военный госпиталь после страшного и кровавого боя. Он находился в группе, которая сопровождала колонну с грузом. На дороге из Грозного в Аргун боевики устроили засаду. действовали они по давно отработанной и привычной для них схеме. Сначала подорвали боевые машины пехоты, шедшие впереди и позади колонны, а потом огнем из гранатометов стали уничтожать машины с грузом. Боевики, находившиеся в более выгодной позиции, методично обстреливали колонну, которая была застигнута врасплох. Загоревшиеся первыми БМПэшки заблокировали дорогу грузовым машинам. Колонна была обречена, под шквалом огня невозможно было поднять голову и дать отпор боевикам. Картина трагедии, разыгравшейся на дороге, была ужасной: обгоревшие и покореженные машины, черные клубы дыма, рвущиеся к небу, изрытая уродливыми воронками земля, бурые пятна запекшейся крови на траве, рваная и обугленная человеческая плоть. Погибли все, кроме Максима Деева, хотя и его тоже поначалу считали погибшим. А в госпиталь Максима привезли местные жители, подобравшие его на дороге. Он был без сознания, потерял много крови, обгорел. Главврач, рассказывая Ксении Петровне о сыне, внимательно вглядывался в ее лицо, словно подбирая момент, чтобы сообщить ей что-то очень важное. Наконец он встал из-за стола, подошел к Ксении Петровне, взял ее руку и тихонечко сжал в своих сухих и теплых ладонях. «Ксения Петровна, сейчас Максим поправляется, но я обязан Вам сказать о том, что он получил очень серьезное ранение во время боя, и нам пришлось сделать ему ампутацию обеих ног до колен… Я понимаю, как Вам тяжело, но Вы должны взять себя в руки и поддержать сына.

Он выжил чудом, перенес сложную операцию, ему очень нелегко сейчас. Остаться инвалидом в двадцать лет – это, конечно, не каждый вынесет. Но что поделаешь, война…Он у Вас мужественный парень, виду не подает, держится. А организм у него молодой, крепкий, устремленный к жизни…»

Главврач еще что-то говорил, наклоняясь к Ксении Петровне, а она уже не слышала его слов. В голове крутилось только одно: Максимке ампутировали ноги до колен…Да как же это так, как он жить-то теперь будет, а ходить как? Ксения Петровна вдруг вспомнила, как танцевал сын на выпускном вечере в школе, подумала: «Видно, отплясался мой Максимка тогда в последний раз…»

Ксения Петровна зарыдала. Главврач подал ей стакан с водой, стал успокаивать: «Не надо, не плачьте, возьмите себя в руки, Вам сейчас в палату к сыну идти, постарайтесь, чтобы он не видел Ваших слез. Максим жив – и это главное. Вы должны вселить в него надежду на то, что жизнь продолжается. Поверьте мне, что все будет хорошо, вот подлечим Максима, протезы ему подгоним, ходить научим…»

Через несколько минут Ксения Петровна в сопровождении медсестры шла по длинному коридору госпиталя. Что творилось в это время в ее душе! Чувство радости от встречи с сыном омрачала мысль о том, что Максимка ее теперь на всю оставшуюся жизнь будет калекой.

Перед тем как войти в палату, Ксения Петровна поправила платок на голове, спрятала под него седые пряди волос, выпрямилась, вытерла глаза и решительно шагнула через порог. Войдя в палату, она сразу же увидела своего Максимку. Он повернул голову на звук открывшейся двери, и глаза его на бледном, осунувшемся лице засветились от счастья. Ксения Петровна быстро подошла к кровати, наклонилась к сыну, стала целовать его, приговаривая: «Максимушка, сыночек мой родненький…» В горле застрял тугой ком, не дающий дышать, слезы подступили к глазам, рвались наружу, но она сдержалась, чтобы не показать сыну своей слабости, не огорчить его.

Максим поцеловал мать в щеку, взволнованно заговорил: «Здравствуй, мама, ну, вот и свиделись, а я так ждал тебя, знал, что обязательно приедешь, как получишь письмо из госпиталя. Мамк, а ты чего это в платке, ты ведь никогда его не носила, сними, я хоть на тебя погляжу…» Ксения Петровна еще туже завязала узел платка, махнула рукой: «Ох, сынок, старая я уже стала, вот в платке теперь и хожу», - она села на кровать, положила руку на постель, ощутила пустоту под своей ладонью как раз на том месте, где у Максимки должны были быть ноги. Увидела, как болезненно сморщилось лицо сына, как он закрыл глаза и отвернулся к стене. Ксения Петровна встала, как в детстве бывало, погладила Максима по голове: «Крепись, сынок, ты жив, и вся жизнь у тебя еще впереди, еще и ходить будешь, и плясать. Вспомни, Максимушка, ты мне однажды про летчика-героя рассказывал, как он без ног остался и духом не упал, выучился и ходить, и танцевать, и даже летать. И ты, сыночек, все преодолеешь, а я тебе помогу… Война-то, она немало молодых ребят искалечила, вон в палате с тобой какие солдатики лежат, тоже раненые».

Ксения Петровна подбадривала Максима, а у самой сердце, казалось, на куски от боли вот-вот разорвется. В кулак всю волю свою собрала, чтоб не расплакаться, чтоб не расстроить сына. А ведь еще не знал Максимка, да и узнать пока не должен о том, что похоронка на него пришла, что появилась месяц назад на зареченском кладбище могилка с большим крестом, на котором его имя, отчество и фамилия. А уж про то, что пережила Ксения Петровна за все это времечко, Максимка никогда не узнает.

Целую неделю пробыла Ксения Петровна у сына в госпитале. Днем сидела у его постели, ухаживала за ним сама, помогала ребятам в палате, а ночью, попозже, уходила в ординаторскую. С разрешения врача спала там на кушетке. Иногда вскочит среди ночи и идет потихонечку к сыну. Постоит у Максимкиной кровати, прислушиваясь к дыханию спящего сына, поправит одеяло и со спокойным сердцем идет обратно.

А потом пришла пора прощаться. Ксении Петровне всего-то полторы недели на работе дали, чтоб к сыну съездить, отпуск у нее давно закончился. Расставаясь с Максимом, просила его, чтобы собрал он все свои силы и преодолел трудности, которые ожидают впереди, и не терял веры в то, что все у него получится, все образуется. Максимка улыбался, стараясь не показать матери, как он опечален ее отъездом, говорил, чтоб берегла себя и передавала привет и благодарность за гостинцы бабке Нюре.

После встречи с матерью у Максима Деева началась полоса радостных событий. Здесь же, в госпитале, он первый раз в жизни влюбился.

Однажды в палате появилась новая санитарочка. Кареглазая, курносая, с длинными каштановыми волосами, она сразу же покорила всех ребят в палате своей ласковой улыбкой и искренней заботой. Даже те из раненых, кто страдал от жестоких болей, старались сдержать стоны в присутствии Оли и улыбнуться ей. С ее появлением в палате становилось светлее, будто яркий лучик солнца был вечным спутником этой жизнерадостной девушки. Максим полюбил Олю сразу, с первого взгляда, не надеясь на то, что она проявит какой-то интерес к безногому калеке. Но неожиданно для него Оля ответила взаимностью. Врачи не переставали удивляться тому, как быстро начал поправляться Максим, как раны, которые с трудом поддавались лечению, вдруг затянулись. А потом Оля помогла своему любимому сделать первый шаг. Врачи подобрали Максиму протезы, но на них надо было еще научиться стоять, ходить, свыкнуться с ними. Это было очень тяжело и мучительно больно. Вечером Оля помогала Максиму снимать протезы с избитых в кровь конечностей. Обрубки ног, стертые и кровоточащие, ныли всю ночь, а утром Максим вновь надевал протезы и начинал изнуряющие тренировки. И так изо дня в день упорно и настойчиво он шел к своей цели. И все это время рядом была Оля.

Врачи были поражены мужеством Максима и стойкостью его любимой девушки. И, наконец, Деев стал ходить увереннее, он шагал широко, чувствуя неживую черствость ног, и держался прямо. А вскоре Максим написал матери в письме о том, что ему вручили орден Красной звезды, честно заслуженную им н

Версия для печати